Берлинская стена... Говорят, что Стена была порождением холодной войны, начало которой у нас отсчитывали от известной речи Черчилля в Фултоне. Да нет, это не совсем так, или, скорее, совсем не так. Та речь была произнесена в 1946 году, когда во всей Германии царила разруха, а Стена была выстроена в ночь на 13 августа 1961 года (недавно отмечали сорокалетие покойной), то есть тогда, когда в одном городе уже во многом сформировались два мира — два разных уровня и образа жизни, две социально-правовые системы. Мир свободы и мир несвободы, прежде всего, а уже потом — мир богатства и мир… не скажу «бедности», потому что ГДР жила лучше большинства других стран, называвших себя социалистическими, но она все заметнее и заметнее отставала экономически от ФРГ. Осмелюсь утверждать, что Стена была в определенном смысле неизбежностью. Неизбежным следствием все большего расхождения названных двух миров. Их непосредственное соприкосновение становилось все более болезненным. Но тогда, когда Стена их разгородила, тяга людей к лучшему миру не ослабла, а скорее усилилась. Не случайно люди бросались на стену, как узники концентрационных лагерей на колючую проволоку, и погибали под огнём пулемётов. Бросались даже и тогда, когда знали, что шансы уцелеть ничтожны.
Все, что происходило вокруг Стены, достаточно хорошо известно. Почему она пала — тоже. Сам процесс её разрушения 9-10 ноября 1989 года был торжествен и символичен. Её крушили с ненавистью и восторгом, а в глазах пылала надежда на то, что наступает новое прекрасное будущее. Оправдалась ли эта надежда?
Берлинская стена... Несомненно — во многом. Падение стены стало символом и стимулом всех европейских революционных преобразований, символом и стимулом воссоединения не только Германии, но и всего континента, символом и стимулом торжества общечеловеческих целей и демократических ценностей. 3 октября 1990 года состоялось официальное воссоединение двух частей Германии, ГДР официально вошла в состав ФРГ. Люди отдают должное политикам, сделавшим это возможным, я бы сказал — оформившим волю народа, и даже не одного немецкого народа: Гельмуту Колю и Михаилу Горбачёву, а также одобрившему и поддержавшему их действия Джону Бушу-старшему.
Роль Горбачёва в этих событиях, очень сложных, полных скрытой борьбы противоборствовавших течений — при всем том, что его и теперь не без оснований упрекают, что не поторговался тогда как следует и не нашёл способа юридически закрепить обещанное ему на словах, — эта роль неоценима. Ведь решение германского вопроса прорвало плотину, стоявшую на пути решения многих важных для судеб человечества проблем, вопросов его более тесного единения. Не случайно во время прошлогоднего празднования дня падения Берлинской стены его речь на торжественном заседании бундестага не раз прерывалась бурными аплодисментами. Так же, громогласно скандируя «Горби, Горби!», встречали его уже десятки тысяч берлинцев на вечерней площади у Бранденбургских ворот. А когда федеральный канцлер Шредер, выступая с краткой речью, напомнил, что без мужества Горбачёва не было бы германского единства, площадь опять грянула аплодисментами.
Однако если так важно было падение Берлинской стены и воссоединение Германии, почему я в самом начале статьи сказал о призраке, и теперь беспокоящем людей?
Проблему неконкурентоспособности эксперты предвидели. Но степени запущенности экономики недооценили. Низкая производительность, изношенное оборудование, не установленное импортное оборудование, которое уже стареет морально, низкое качество продукции... Тогда ещё не сложилось однозначных представлений о переводе восточной экономики на новые рельсы. Обсуждались разные концепции: то ли исходить из разделения труда в масштабе объединённой Германии, то ли рассматривать восточные земли как целостный регион, интегрированный в единый рынок, но все же сохраняющий некоторую обособленность и специфичность. Но положение оценивалось столь пессимистично, что прозвучало даже предложение: снести там все и засеять! Отчего такие крайности?
Берлинская стена... Да оттого, что предприятия ФРГ могут полностью удовлетворить потребности бывшей ГДР в товарах и обойдётся это дешевле, чем перестраивать экономику последней. Скажем, холодильники выгоднее делать для востока на западе, чем модернизировать восточное их производство, где производительность труда в два раза ниже. Более того: хранить деньги в каком-нибудь франкфуртском банке выгоднее, чем вложить их в дело в Дрездене. Ошарашивающе прозвучали прогнозы о миллиардах марок, которые придётся вложить в подтягивание восточной экономики, и они впоследствии сбылись.
Другая часть проблемы — в том, что люди на германском востоке, как отмечали выступавшие, боятся рынка, боятся вступать в сферу предпринимательства, оторваться от привычных государственных гарантий, боятся стать изгоями в объединённой стране. И ведь все опасения — не на пустом месте. Специалисты называли цифры: чтобы три четверти предприятий бывшей ГДР стали конкурентоспособными, придётся уволить две трети занятых. Число безработных будет нарастать и измеряться миллионами. Заработная плата в восточных землях из-за сравнительно низкой производительности труда составит 60-65 процентов платы за аналогичную работу на западе страны. Ниже здесь и все социальные выплаты. Есть, таким образом, основания для многих граждан считать себя «людьми второго сорта»: железнодорожники ГДР бастовали накануне нового 1991 года, в сущности, по этой причине. Эти прогнозы тоже сбылись, и социальные проблемы потом преодолевались с огромным трудом, но до конца не преодолены и теперь. Недаром долгое время на востоке страны преобразованная СЕПГ, по сути, коммунистическая партия, собирала большое число голосов.
Так в стране, уже воссоединённой, появились «осси» и «весси», восточные и западные немцы, между которыми возникло определенное напряжение.
Близкий соратник Гельмута Коля Михаэль Мертес в интереснейшей книге «Немецкие вопросы — европейские ответы», которая выпущена Московской школой политических исследований и редактором которой я имел честь быть, исследует проблему национальной идентификации немцев. Какая, казалось бы, проблема: тут и там, на востоке и на западе, немцы, одна нация. Но все не просто. Мертес следует «самому сильному и прекрасному», как он пишет, определению того, что составляет нацию, данному французским мыслителем Эрнестом Ренаном. Эта основа — общая память о том, что было пройдено вместе. Общие достижения. Общее страдание. Общая виновность. В воссоединённой Германии это проявилось как нечто очень значимое. В течение четырёх десятилетий разделенности страны чувство общности у немцев не исчезло — уже потому, что память была старше, чем разделение. Однако почти два новых поколения немцев жили в разных мирах, где и достижения, и страдания, и то, что порождало чувство вины, были разными. Сами критерии оценок того, что хорошо и что плохо, различались порой полярно. У каждой стороны накапливалась своя «общая память», и если прежде в западной Германии была в ходу формула «два государства — одна нация», то теперь, когда границы нации и немецкого государства совпали, новой реальности лучше соответствует формула «одна нация — два общества». «Безусловно, до так называемого внутреннего единства Германии — то есть культурного, экономического и социального сближения обеих частей страны — еще далеко», — так писал Микаэль Мертес в прошедшем году, спустя более чем десять лет после политико-юридического восстановления единства.
Берлинская стена... «Расколотая память» — так характеризует он состояние немецкой нации, немецкого общества более чем через десять лет после разрушения Берлинской стены. Так сказывается её влияние и теперь, когда Стена сохранилась только в виде специально сбережённых для истории обломков, в виде камешков в рюкзаках и коллекциях туристов, а также — в ипостаси призрака, существующего только в умах людей, но все еще их тревожащего и разъединяющего.
Так обстоят дела в Германии. А в Европе?
Что же, однако, заставляет нас опять вспоминать о призраках прошлого, о холодной войне, о Стене? Говоря «нас», я имею в виду не только россиян, об этом ниже будет особый разговор. Расколотая память как-то по-своему сказалась и на континенте в целом, она ныне даёт о себе знать, проявляясь в различном отношении европейцев к таким горячим событиям, как распад Югославии, вся борьба в ходе развития этой югославской трагедии, её бомбёжки американцами, война на её территории. Различия взглядов проявляются сегодня и в отношении к Ираку. Хотя, конечно же, это совсем иное, чем раскол мира на две части на основе различных оценок социальных систем и идеологий.
Берлинская стена... Глобализация и связанная с ней тенденция к стандартизации жизни, противоречия между демократической политикой в масштабе конкретной страны и тем, что важнейшие вопросы войны и мира, экономики и даже социальной политики определяются решениями, принимаемыми на межнациональном уровне, обострили чувство национального в европейских странах. Тот же эффект порождает миграция, когда в сложившуюся культуру страны вторгается культура иная. Стареющая Европа без притока рабочей силы со стороны уже не может существовать, но традиционное общество ещё не столь толерантно, чтобы спокойно относиться к наплыву «чужих». А вместе с тем численное соотношение коренного населения и «гостей» меняется в пользу последних столь стремительно, что ассимиляция их становится все затруднительнее. Эта ситуация тоже порождает стремление построить очередную стену, отгородиться от нового великого переселения народов. Однако это невозможно, проблема остаётся нерешённой, создаёт уже беспокоящее общественность напряжение.
Сегодня у наших соседей идут горячие дискуссии о том, станет ли Европа сверхдержавой. Одни считают это чуть ли не свершившимся фактом, ведь уже создаётся Конституция ЕС. И уже выдвинули идею поста президента ЕС. А другие, если и признают такую возможность, то видят её реализацию лишь в отдалённом будущем. Стремительные темпы глобализации, по мнению, например, Гельмута Шмидта, несут в себе многообразные опасности для европейцев, связанные, в частности, с экономической конкуренцией, и заставят их самоутверждаться на фоне остального мира. Но это потребует больших усилий и много времени для выработки единой эффективной политики, а также для создания соответствующих институтов. Последнее, если учесть тенденцию к значительному расширению Евросоюза, породит новые трудности и противоречия. «Комиссия, которая будет состоять из 27 представителей, потеряет дееспособность», а ослабление органов ЕС вызовет стремление вернуться к национальной политике.
Берлинская стена... Но, как говорится, нам бы их проблемы. Падение Берлинской стены все же положило конец болезненному германскому вопросу, и Европа живёт сейчас богатой и наполненной новыми идеями жизнью, идеями плодотворными, сулящими замечательные перспективы.
Гарвардский профессор Сэмюэл Хантингтон и его коллега из университета Геттингена (ФРГ) Бессам Тиби ещё в последние годы прошлого века независимо друг от друга пришли к выводу, что в исследовании современных международных процессов большое значение имеет понятие «цивилизация». Бывший посол Германии в Российской Федерации Эрнст-Йорг фон Штудниц пишет в журнале «Общая тетрадь», что самые серьёзные конфликты современности происходят на разделительной линии между западной цивилизацией и арабским, мусульманским миром. «Столкновение цивилизаций» прежде выражалось главным образом в борьбе мировоззрений. Теперь, как считает Тиби, кстати, сам мусульманин, «произошла милитаризация конфликта мировоззрений».
Ислам, как признано большинством исследователей, неоднороден, но общепризнано и то, что исламский фундаментализм таит в себе серьёзнейшие опасности для человечества. Известный британский учёный Эрнест Геллнер писал в своей книге «Условия свободы…», что в наше время в мусульманском мире можно наблюдать устойчивую тенденцию к созданию сообщества, преданного религиозной идее и считающего своим моральным долгом «насаждать её всюду, где оно обладает какой-то властью или влиянием. Исламский закон формально обязывает мусульманских правителей вести Священную войну за распространение веры не реже чем раз в десять лет (таков максимальный срок перемирия с неверными), если обстоятельства этому благоприятствуют и есть хоть какая-то надежда на победу».
Едва ли можно это игнорировать. Но ведь и «другая сторона» не часто задумывается, насколько опасно не считаться с особенностями иной цивилизации, сознательно или случайно провоцировать её недовольство. Мне кажется, что дело не только и даже не столько в бедности и униженности гордых народов, о чем сейчас стали говорить (впрочем, какие народы не гордые?), сколько в сложившемся мироустройстве, существенные изменения в котором произошли с распадом Советского Союза и исчезновением главного противостояния прошлого века — противостояния «двух мировых систем». Считаю очень обоснованной ту точку зрения, что после этих перемен отчётливо обнаружилось: одна цивилизация стала господствующей, прежде всего, в том смысле, что она не позволяет народам другой цивилизации жить по собственным законам, в соответствии со своими традициями, менталитетом, общим укладом жизни. Одна страна оказалась намного могущественнее и успешнее других и вольно или невольно подгоняет жизнь человечества под свои каноны и мерки. Это тем более опасно, что мировое сообщество как-то слишком легко согласилось с практической отменой одного из общепринятых прежде принципов международного права — невмешательства во внутренние дела суверенных государств. Появился новый постулат, провозглашённый Генеральным секретарём ООН Кофи Аннаном: принцип невмешательства не является основополагающим по отношению к государствам, нарушающим права человека. Но главное-то, как всегда в подобных ситуациях, заключается в том, кто решает, «нарушают» или «не нарушают» — «ты или я?».
Берлинская стена... Нам уже известно множество примеров, когда вопросы о вмешательстве в дела суверенных государств решаются отнюдь даже не ООН, не другими международными организациями, а отдельными странами. Сегодня один из самых назревших международных вопросов — о бессилии, по крайней мере, малой эффективности деятельности этих организаций, о необходимости пересмотра их структуры и полномочий.
Авторы, упомянутые мною, сходятся в том, что возможно сотрудничество двух цивилизаций, различных культур, как бы это и было трудно. Некоторые считают, что это может быть не просто постоянный диалог, но даже интеграция. Хотелось бы с этим согласиться, тем более что конфликты подобного рода становятся все более опасными по мере развития новых технологий, «обогащающих» возможности взаимного уничтожения людей. Только для успеха необходимо осознание всей остроты и сложности проблемы на глобальном уровне, готовность народов к поиску форм и методов реализации идеи сотрудничества, а это требует огромных духовных усилий и полного отказа от представлений, будто конфликты цивилизационного масштаба можно разрешить через победу военным путём. Да, можно уничтожить тех или иных бандитов, да, нужно бороться с оружием в руках против тех, кто не желает идти на сотрудничество и компромиссы, кто превратил террор в средство своего существования и образ жизни. Однако стоит ли гордиться частными победами, не пора ли очень серьёзно разобраться в самых глубинных причинах конфликтов, того, почему даже целые народы не только не сочувствовали американцам, а восприняли бандитский террористический акт как заслуженное ими возмездие. И — обдуманно, преодолевая инерцию прошлого, все его атавизмы, силами всех народов строить новую систему отношений в мировом человеческом сообществе.
Берлинская стена... Что же может сделать Россия? Думаю, она могла бы выступить инициатором подобных мер, не довольствуясь только тем, что в мире её стали больше понимать в отношении борьбы с терроризмом и войны в Чечне.
Нам, россиянам, падение Берлинской стены принесло много хорошего. Это ведь и была стена не просто немецкая, она даже прежде всего, как сейчас, наверное, ясно всем, была детищем политики Советского Союза, она прежде всего нас отделяла от Европы и всего цивилизованного мира. Без её разрушения трудно было бы представить себе то участие в европейской жизни, в деятельности общеевропейских институтов, какое мы принимаем сейчас. Не представить и вхождение России полноправным членом в восьмерку ведущих мировых держав, определяющих во многом все мировое развитие, самые судьбы человечества.
Другая сторона проблемы — в нас самих, в том, что мы не изжили в себе. Это, мне думается, прежде всего — представление о некой признанности нашего народа, обязанности исполнить некую историческую миссию. До революции 1917 года оно было связано с распространением христианства, после неё — с идеей построения коммунизма. Сейчас реальная цель расплывчата, поиски национальной идеи неплодотворны и даже не признаются необходимыми большой частью народа, положение страны не такое, чтобы претендовать на роль учителя других, но щедринское «и при всем том считали себя самым мудрым народом в мире» ещё слишком часто вспоминается.
Берлинская стена... Российскому обществу вместе с тем, хотя и не только ему, издавна свойственны внутренние глубокие расколы. Не стоит, наверное, вспоминать исторические примеры, они опять-таки хорошо известны. У нас даже есть перепляс, во время которого две стенки, то наступающие друг на друга, то отступающие, по очереди поют: «А мы просо сеяли, сеяли», «А мы просо вытопчем, вытопчем». Так и поступали во всей своей истории: одни сеяли, а другие вытаптывали. Но нам особенно важно обратить внимание на то, что в настоящее время почти при всех общественных опросах противоположные мнения набирают примерно равное число голосов. Это не так уж страшно, если стороны находят компромисс и разрешают противоречия демократическим, цивилизованным путем. Лишь бы между ними не образовалась глухая стена.