Текст статьи
От редакции. Москва опалённая... Есть тайны прошлого, известные не многим людям. Есть истории, которые не любят вспоминать. Судьба Москвы в 1941 году решилась в октябре, когда немцы могли взять город «голыми руками», а 16 октября 1941 г. стал днём позора. Об этом лучше всего сказано в дневниковых записях писателя Аркадия Первенцева, но прежде чем перейти к этим отрывкам из «дневника писателя», подготовленного к публикации его сыном Владимиром Первенцевым, мы решили дать к ним эпиграфом слова другого известного писателя-публициста, учёного-историка Вильяма Похлёбкина: «Одно из моих кредо — жизненных, общественно-политических, культурных — состоит в том, что нельзя игнорировать историческое прошлое — как в общечеловеческом мировом масштабе, так в национальном. Иначе история неизбежно будет мстить за себя — невеждам, самодурам и выскочкам, забывшим, что мир существовал задолго до их появления на свет». 
Эти слова ярче всяких исследований иллюстрируют и, объясняя, характеризуют общественно-политическую жизнь России в 90-х годах, когда для многих нынешних грамотеев и безграмотных сложилось отношение к историческому прошлому России. Но история — точнее, чем математическая наука, её надо знать не наверняка, рассуждая об исторических фактах поверхностно, на уровне кухонных рассуждений. Только зная истину исторического прошлого можно принять правильные решения и построить желанное будущее!
ДНЕВНИК ВОЙНЫ
Москва опалённая... 22 ИЮНЯ 1941 г. Во двор дачи один за другим прошли Нина Кирилловна, бухгалтер дома творчества, Юрий Либединский и его жена. Через несколько минут к нам без стука врывается Павел Филиппович Нилин, в голубом халате и с серым лицом:
— Мы воюем с Германией. По радио была речь Молотова...
Он побежал вниз, где уже находились Либединский и другие.
— Немцы бомбили Киев, Каунас, Житомир, Севастополь и другие города...
Стало холодно и страшно. Ясно, подошла война.
Тревога была написана на всех лицах. Все было неожиданно и стремительно страшно. Началось! Великое испытание кровью. Я знал, что такое война, она как бы вернула мне молодость, но потом холод пополз по мне...
Война! Война с противником, победно прошедшим всю Европу. Молотов говорил о Наполеоне. Аналогия с Наполеоном.
Мы решили ехать в Москву. Впервые слушали передачу речи Молотова. Это документ начала великого испытания Родины. «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами».
С нами едет Паустовский. Он слышал речь Гитлера: «...большевики не выполнили пакт, не возвратили Германии пять линкоров, которые строились на их верфях... я уничтожу это жидовско-коммунистическое государство».
Москва опалённая... Уже стоят зенитки. Прохладный день, облачка на голубом, прохладном небе, твёрдое, чистое шоссе. Мы летим быстро. Вот и Москва. На улицах у магазинов мы видим первые очереди. В остальном-все по-прежнему. Паустовский сошёл у Киевского. Мы едем на Воровского1. Уже группами видны писатели. Оказывается, было собрание, говорили Фадеев, Бредель, Раиса Азарх...
Позвонил Бояджиев: «Мы приедем к вам». Жду. Приехали Бояджиев и Пильдон3. Пьесу4 нужно делать срочно. Театр в отпуск не идёт. Читал третью картину. Она была написана ещё до войны, но она о войне, и все правильно. Обязался дать срочно пьесу.
На улицах уже появились люди в противогазах. Дворники надели противогазы и чистые фартуки. У бензоколонки заряжают бензином санитарные легковые машины. Милиционеры с противогазами.
На центральном телеграфе полно народа. Жарко. Потно. Оказывается, очереди в сберкассу. Встретили знакомого капитана Г. Б. Он одет под иностранца. Говорю ему: «Что же такое?» Он: «Сейчас сдал советскому государству 7000 рублей и даю подписку, что до конца войны, до победы, не возьму их». Я: «Но нужно сделать это достоянием гласности». Он: «Если они поворотливы, сделают выводы». Адресовалось работникам сберкасс.
Выехали в Переделкино под вечер. Надо было засветло добраться до дачи. Шли красноармейцы, молча, с касками на походных ранцах, с привинченными штыками. Ребята шли молодые, белозубые.
По Можайке везут укрытые чехлами зенитные счетверённые пулемёты. На грузовиках-трехосках-ящики с патронами. На ящиках-свежие клейма. Везде много праздного народа. Весело. Много пьяных. Это уже возмутительно.
...Спустились к Нилиным. Павел Филиппович едет военным корреспондентом от «Правды» в Киев, на фронт. Уже получил сапоги. Вылетает сегодня ночью. Завидую! Я не могу выехать из-за своей страшной болезни. Загромождать госпитали! Нилин сообщает, что немцы послали на Киев самолёты с красными звёздами. Сообщил о бомбёжке Львова, Таллина.
Москва опалённая... Были сообщения англичан о нашем налёте на Восточную Пруссию. И даже на Берлин. Сегодня все ожидают налёта на Москву. Но надеемся, что это не произойдёт. Народ сплачивается для борьбы. Мы вступили в страшную, отчаянную войну, в войну, которую не знал мир за все время своего существования.
Надеюсь, что все окончится благополучно. Я уверен в этом. Я верю в разум нашего народа, я верю во все то, за что мы двадцать лет боролись. Мелкие обиды должны уйти, уйти. Мы должны оборонять своё Отечество!
...Ночь. Слышно, как по шоссе с рокотом, как от прибоя, ползут, ползут и ползут танки...
23 ИЮНЯ 1941 г. Вчера уже стало известно, что нам объявлена война Румынией, Италией, Финляндией. Вчера германское посольство выезжало из Москвы. Они грузили чемоданы на мелкие и большие машины, и проходящие люди сучили им кулаки.
Вчера стало известно, что Киев бомбили предательски. На крыльях бомбардировщиков стояли красные звезды. Жители Киева не могли, конечно, догадаться, что на их мирный город налетели немцы-пираты.
Вчера с нетерпением ждали выступления Черчилля. Сегодня речь его опубликована в газетах. Черчилль выступил за нас. Англия за нас. Народ нашей страны вздохнул несколько свободней.
Я ещё не видел газет. Радио передавало об ожесточённых боях на границах. Сейчас там льётся кровь. Говорят, было наше нападение на Восточную Пруссию с хорошим успехом. Немцы говорят, что мы там потерпели поражение. Сводка нашего главного командования скупа и немногословна. По стране прокатились митинги. Народ поднят. Мобилизация идёт. Под ружьё ставят людей от 18 до 35-летнего возраста.
Предполагаемого налёта на Москву не было. Ночью ползли по автостраде танки. Рокот их слышен был и сегодня до двенадцати. Мимо нас провозят грузовики с патронами. Зенитки полукружием опоясали Переделкино.
Сегодня на машине Евгения Петрова уехал на фронт Нилин. Сам Петров выехал сопровождать американского писателя Колдуэлла. День прохладный, но солнечный.
Работаю усиленно над пьесой. Может быть, она даст выстрел за мою Родину.
Пока настроение народа патриотично и бодро. Встречаются, правда, хлюпики.
...Живём в недоумении, ибо почти ничего не знаем. Хорошо, что с внешним миром нас связывает радио. Помню, как мы сидели у приёмника Стреблова5 в Царском селе во время начала второй мировой войны. Тогда горели польские границы, рушились, Калиш и Ченстохов, теперь разрушаются наши города-плоды сурового труда народа-творца, плоды его невероятных лишений. Я ненавижу войну, уничтожающую ценности, созданные человеком. Злой дух Гитлера носится над моей Родиной. Что несёт нам этот страшный год?
В городе очереди опять. Гитлер бьёт нас в тылу кошёлкой. Как это не понимают люди. Хотя и винить не приходится. Слишком памятны всем тяжёлые дни голода и недостатков. Слишком мало светлых дней в нашей истории, чтобы они запомнились больше, нежели плохие!
Москва опалённая...
23 ИЮЛЯ 1941 г. Утром я стоял на асфальте Бульварного кольца напротив Книжной палаты и смотрел, как догорает это знаменитое здание-творение архитектора Казакова. Догорала середина здания. Крылья были спасены от огня. На ступеньках валялась сваленная колонна. С неё была сбита штукатурка, и обнажилось дерево. Здание, где останавливался в 1812 году маршал Даву, где жил офицер наполеоновской армии Стендаль, сделано из дерева и оштукатурено. Гитлеровская бомба обнажила его сущность. Несколько пожарников поливали дерево струями воды, искрящейся от огня. Нас, наблюдавших картину пожара, было человек двадцать. Я смотрел на лица окружающих меня людей. Усталые и утомлённые. На многих лицах копоть и размазанная сажа. Они всю ночь гасили пожары и боролись с первыми зажигательными бомбами, упавшими на город. Подъехали два мотоциклиста. Крестьянские, здоровые лица. За спиной залихватски переброшены автоматы. Подъехали и лихо спешились. Так спешиваются замечательные джигиты. Один из них поправил подбородочный ремень стальной каски, посмотрел на меня:
— Что горит, товарищ?
— Книжная палата...
— Книги вывезли? — спросил он по-хозяйски.
— Не знаю...
Вмешался сторож в брезентовом винегрете, очевидно, старожил этих мест:
— Вывезли. Сам видел. Ещё бы не вывезти! Ведь всех книжек по две штуки сдавали сюда. Всех, которые выходят по всей стране... Мало того, что книги, даже афишки всякие, программки... словом, все...
— Деревянное, — сказал мотоциклист, нажимая на педаль стартера, — буза... Новое построим.
— Это архитектура Казакова, — сказал я, — в этом здании останавливались маршал Даву и Стендаль.
— Все равно построим. Буза... Деревянное...
Мотоциклист укатил вниз. Слева подъехала группа сапёров и принялась выковыривать бомбу, упавшую на углу и не разорвавшуюся. Они окружили место работ кольями, на которые натянули канат. Сапёры весело пересмеивались, называли бомбу «дурой» и т. п. Кто-то сказал, что это бомба замедленного действия и может взорваться неожиданно.
— Пустое дело, — сказал весёлый паренёк, откидывая землю, — психотерапия.
Он смачно произнёс это слово. Лопата цокнулась обо что-то металлическое.
— Кажись, добрались, товарищи... Ого... На два дня хватит ковыряться.
— Какой вес? — спросил старичок, идущий на работу.
— А тебе зачем, папаша?
— Рядом живу.
— А... Видать, килограмм на пятьсот потянет. Далеко живёшь?
— Рядом, — указал старик.
— Счастье, папаша, — ответил сапёр, — теперь сто лет жить будешь. Вторую такую, да ещё рядом, не угадать...
Москва опалённая... Мы смотрели по направлению зоопарка. Там, на уровне Красной Пресни, поднималась и густо шла к небу огромная борода дыма. Он был черный, густой и высокий. Кто-то сказал, что горят толевый завод и «лакокраска». По кольцу горели ещё дома. Напротив Книжной палаты догорал этаж деревянного дома. Пожарники кончали тушить. Оставался целым подвал. Там жили люди. Они пришли, открыли форточки, собрались на работу. Кто-то умывался в садике. Ему поливала девочка лет восьми. На траве и под деревьями лежали перинки, самовар, книги, этажерка, кровать. Тут же, на костре из взятых с пожара обуглившихся досок, женщина варила картофель, заглядывая в котелок. Старуха стояла у пожарища и плакала. Мужчина в рабочей спецовке подошёл к ней: «Не плачь, мама...» Постоял и отошёл прочь, бросив затуманенный взгляд на пожарище.
Ехали автомобили с красноармейцами. Пронеслась пожарная команда. Пожарники были уже черны от копоти. Очевидно, где-то поработали и теперь спешили на Красную Пресню. Сегодня попало больше всего этому району Москвы. Пронеслись прямо через площадь Восстания красные автомобили пожарного начальства и два «ЗИСа» с чинами НКВД. Все спешили на Пресню.
Я спустился к зоопарку. Часы у трамвайной остановки разбиты. Порвана проволока проводов. Угловой двухэтажный дом полуразрушен. Из него будто вытряхнули всю душу. Задние стенки развалились. На мостовой рядом с домом упали две или три бомбы, но небольшого калибра.
Шли перегруженные трамваи. Люди ехали с работы, с ночных смен, и люди спешили на работу. Открывались магазины. Дворники принялись убирать осколки и рухлядь, выкинутую бомбардировкой на улицы: бумажки, корзины, щепки. Соскребали остатки вплавленных в асфальт зажигательных бомб.
Москва опалённая... Итак, немцы напали с воздуха на Москву. Пока они находились далеко, но их сухопутные армии, двигающиеся по всем направлениям, свободно маневрируя и имея инициативу в своих руках, смогут достичь Москвы. Неужели сравнение Гитлера с Наполеоном, сделанное Молотовым, будет оправдано дальнейшим ходом войны? Неужели Гитлер будет допущен до Москвы? Но судьба армии великого завоевателя! Русские завлекли его в глубину своих беспредельных пространств и, использовав территорию и климат, нанесли сокрушительный удар, поваливший в течение первых месяцев суровой русской зимы повелителя мира.
Но теперь моторные ресурсы Европы объединены в руках нового завоевателя. Но теперь в его руках железные дороги и шоссе. Он движется несколькими бронетанковыми армиями, привыкшими побеждать и натренированными на прорывах и безудержном стремлении вперёд.
Пока над Москвой появились его крылатые предвестники, а потом в лесах Подмосковья появятся его танки и автоматчики. Ещё вчера многие не верили в возможность налёта на Москву. Ещё недавно А.Н. Афиногенов, стоя на веранде Нилиных, обвинял меня чуть ли не в паникёрстве, когда я утверждал, что возможность воздушного германского удара по Москве реальна и подтверждена их возможностями. Афиногенов решительно сопротивлялся моим утверждением и упорно крутил головой. Я говорил ему, что убеждения его не основаны на здравом смысле, ибо если мы сейчас уверим народ в невозможности германского удара с воздуха по нашей столице, а этот удар произойдёт, тогда очень невыгодно будет выглядеть наша оборона. Воздушный океан велик, и авиация — самый неуловимый род войск.
...Вчера к нам на улицу Воровского пришёл Ваня Гридин. Он редко к нам заходит, и поэтому мы ему обрадовались. Все же Ваня друг моего детства, хорошо знает нашу семью. Вместе с ним мы переживали гражданскую войну и обсуждали мальчишками на крыльце их дома возле Саги о возможностях улагаевского десанта 1920 года...
Завесили окна синей бумагой, закрыли фрамуги и уселись за стол. Когда ужин был в полном разгаре, послышались звуки воздушной тревоги. Унылые и протяжные звуки сирен, которые действовали на нервы невероятно, хуже, чем звуки сирен Сциллы и Харибды на отважного Одиссея.
— Тревога, — сказал Ваня, приподнимая бровь.
— Тревога, — сказал я.
Мы закончили выпивку и улеглись спать. Идти в бомбоубежище не хотелось. Да и наше бомбоубежище Клуба писателей вряд ли могло предотвратить от опасности прямого попадания.
Москва опалённая... Мы остались в нашем одноэтажном доме. Хотели заснуть, но не удалось. Стрельба приближалась все сильнее и сильнее. Потом принялись палить наши батареи, расположенные в черте города. Мы услышали гул моторов. Встали. Сгруппировались в столовой. Прислушались. Вышли с Ваней на двор. Все небо было покрыто разрывами снарядов. Трассирующие пули чертили воздух со всех сторон. Часто кашляла автоматическая пушка. Наконец мы вошли в дом. Вдруг ударила первая фугасная бомба. Мы ощутили содрогание дома. Фугаска упала где-то недалеко. Стрельба усиливалась с необыкновенным ожесточением. Если вначале мы думали, что это просто обычная «учебная тревога», то теперь все наши сомнения рассеялись. Снова задрожал дом, и зазвенели стекла. Стрельба раскалывала крышу. Мы слышали гул самолётов и снова глухие, уже отдалённые взрывы. Я вышел в мамину комнату и увидел сквозь раскрытое окно зарево пожарища. Черный пепел, летающий в воздухе, и сотни огней зенитных снарядов и трассирующих очередей. По правде сказать, мурашки поползли по спине. Воздушное нападение превосходило все ожидания. Моментально заработал мозг, перемалывая все виденное и слышанное о воздушных тотальных ударах германской авиации. Тысячи бомб, сброшенных на Лондон, Ковентри, Ливерпуль, Бирмингем и т. п. Я вошёл в комнату, в это время принялась работать батарея зоопарка и наши автоматические пушки на Первом кинотеатре.
— Надо ложиться, — предложил я.
Ваня лежал на диване и уже безмятежно храпел. Казалось, он всю жизнь спал только под звуки канонады и всякие другие звуки могли только мешать его сну.
— Я буду спать, — сказал он и снова захрапел.
Я растолкал его и покорно лёг под окно. Нас могли предохранить толстые стены от осколков, и поэтому я почему-то решил спасать наши жизни на полу, под защитой стен. Стрельба продолжалась. Верочка легла в углу у маминой комнаты, мы с Ваней в углу нашей комнаты.
...Вдруг сильный взрыв сотряс наш домик, и дверь нашей комнаты больно стукнула меня. Оказывается, это упала бомба в Мерзляковском переулке, в начале Арбата, у аптеки. Утром выяснилось, что там погибло много людей, забившихся в бомбоубежище.
Москва опалённая... Так пролежали мы примерно до часу ночи. Когда немного спала атака первых волн германских бомбардировщиков, мы встали, растолкали Ваню и категорически предложили уйти в убежище. Он флегматично согласился. Вышли во двор, прямо у порога сирень и небольшие участки, отведённые под цветочные насаждения, загорожены невысоким заборчиком в штакетник. Небо горело. Багровое, незнакомое небо. Неужели это небо Москвы, а не небо Ватерлоо, Аустерлица или Севастополя?
Космы дыма и огня колебались со всех сторон. Снова вспыхнул зенитный огонь, и мы, быстро перескочив через штакетник, пошли к убежищу. Во дворе бегали дворники с противогазами и лопатами. Один из них крикнул на нас, и мы покорно вошли под сводчатые стены клуба. Перешли площадку, где обычно регистрируют посетителей клуба, и спустились вниз... По пути нам сказали: «Ничего не говорите внизу сидящим. Не волнуйте».
В убежище полно набито женщин, детей и мужчин. Сидел какой-то лейтенант, держась за зуб. Рядом с ним смущённая девушка. Она жила наверху, над клубом. Лейтенант порывался уйти, но его не выпускали. Бомбардировка застала его на квартире у этой девушки. Он не успел даже надеть ремень, бросившись в убежище. Теперь ему было стыдно, и он, симулируя сильную зубную боль, пытался уйти не то за ремнём и фуражкой, не то к врачу. После, очевидно, умаявшись от всех переживаний, он мирно заснул, положив голову на колени своей случайной возлюбленной. Внизу не было слышно шума артиллерии. Только когда падали бомбы, земля содрогалась, и это сейсмически отдавалось в нашем подземелье.
Москва опалённая... Люди, спрятавшиеся здесь, не представляли ещё всей картины, разыгравшейся вверху. Они сидели, немного прислушивались, шутили, смеялись. Некоторые спали. Убежище не было оборудовано. Спали на полу, на ящиках вешалок, где обычно ставят галоши... Мы посидели примерно с час. Я вышел наверх. Стрельба и налёт бомбардировщиков продолжались. На двор упали зажигательные бомбы. Их быстро погасили. Уже оказались свои герои. Они рассказывали, какое удушающее действие оказывает бомба:
— Не подступись, в нос шибает, отвернёшься — ничего. Может глаза выпалить. Горит, черт, брызгает. Я ее клещами в воду. Зашипит, забулькает, аж вода кипит.
— Нужно сразу песком, — советует другой.-Я песком...
— Каку можно песком, а каку нельзя песком. Что ж, он бонбы бросает одинаковы? Немец тоже хитрый. Всю Европу обвоевал.
27 ИЮЛЯ 1941 г. Война идёт с прежним ожесточением. На полях Украины, Белоруссии и Прибалтики происходит величайшее сражение, которого не знал мир. Сражение идет за существование двух систем: коммунизма и фашизма. Моя страна героически встретила это страшное испытание кровью. Я снова могу гордиться за страну свою, давшую снова величайших героев, перед которыми поблекнут героические дела великих полководцев прошлого.
И в то время, как на полях сражения льётся кровь лучших сынов моего народа, когда на полях сражений вписываются новые славные страницы простым народом моей Родины, я вижу падение интеллигенции тыла. Я вижу наших писателей (конечно, не всех), поражённых отчаянием и трусостью. Война определила их души. Вот теперь проверяются люди. Я видел бежавших из Москвы жён писателей и писателей, кричавших об опасности, о падении Москвы. Они напомнили мне крыс, бегущих с погибающего корабля. И все люди, которые, бия себя в грудь, кричали о своей солидарности, люди, рвавшие куски побольше и пожирнее, бежали и предали народ.
Москва опалённая... Но наряду с ними я знаю людей, находящихся в армии, знаю работающего Ильенкова, контуженого Сельвинского, Панферова, Уткина и других, не оставивших своих постов. Я видел солдат моей родины, спокойных и улыбчивых. Я видел девушек Москвы, тушивших бомбы, дворников, тушивших пожары под градом осколков фугасных бомб и зенитных снарядов. Героическое население Москвы стояло на крышах, во дворах, когда кругом рвались бомбы и кружили «юнкерсы»-убийцы Гитлера. Народ был суров и самоотвержен. Рабочие работают по 16 часов, считают позором взять выходной день. Машинисты водят на фронт поезда под бреющими пулемётными очередями «мессершмиттов». Поднялся простой русский народ, не раз спасавший Родину, и сказал: «Я снова спасу её, мою страну». Люди, менее всего имевшие экономические блага, борются с величайшим самопожертвованием на полях кровавых сражений, где гусеницы танков набиты мясом, волосами и костями раздавленных трупов и раненых.
Враг подходит к Москве и Питеру. Враг бомбит Москву, и мы являемся свидетелями этого, мы видим все: и бомбы, и убитых, и падающие здания, и пожары, когда сердце обливается кровью и кажется, что Москва палит вся. Гарь шибает в нос.
...Гитлеровцы уже начинают зажигать и бомбить окраины: Томилино, Малаховку, Царицыно и др. Сбрасывают бомбы на село Михалково Кунцевского района. Вчера упало две бомбы на территории детского санатория и две фугасных где-то за Баковкой.
Панфёров выезжает на фронт корреспондентом.
НОЧЬ ПОД 15 АВГУСТА 1941 г. Каждый прожитый день полон человеческой, русской трагедии. Война идёт по-прежнему жестокая, пока неудачная и трагическая. Страна живёт в страшном напряжении. Пал Смоленск, пали Бессарабия, Тирасполь, Балта, Житомир, Минск, Рига, Орша, Бобруйск, Новгород-Волынск, Каменец-Подольск и т.д.
Москва опалённая... Украина горит. Горит Белоруссия. Пожар войны подходит к центральным областям России. Эвакуируется Днепропетровская область, оттуда уже с неделю гонят скот, и все приготовлено к уничтожению запасов, нив, городов, мостов, сел, заводов... Под Вязьмой роют снова окопы. Недавно их рыли под Смоленском. Роет студенческая молодёжь и учащиеся старших классов средней школы. Роют и девочки. Под пулемётным огнём немецких истребителей, под взрывами фугасных бомб. Завтра отправляются на рытье окопов сын Ильенковых Владик. Сегодня об этом сообщил с тревогой Панфёров. У Панфёрова постаревшее лицо, морщины, красные веки. Его исключили из партии за то, что, будучи болен, он написал Сталину письмо, в котором сомневался в целесообразности его посылки на фронт военным корреспондентом. Панфёров действительно болен и вряд ли принесёт больше пользы, написав каких-то две-три заметки из действующей армии, чем работая в тылу секретарём Союза писателей. Сталин, конечно, не читал этого письма. Он пожурил бы, в крайнем случае, Панфёрова. Зачем выбивать из седла ещё одного бойца? После войны посчитаемся...
Пьеса репетируется. До чего плохо играют актёры. Дубовые, корявые, неумные, плохо наполненные мыслью и хотя бы примитивной психологией образы. Я пришёл в ужас, посмотрев прогон первых картин. Как прекрасно получалось у Охлопкова. Сколько выдумки, инициативы, фантазии, а тут... Может быть, судя по утверждениям Алексея Дмитриевича Попова, это от перегрузки? Актёры на репетициях, на концертах и ночью в убежищах и на чердаках. Все возможно, конечно. Но рассудок повторяет одно, а сердце кипит. Почему я писал пьесу больной, утомлённый и исстрадавшийся от бессонниц и бомбёжек? Писал же... Почему они не могут понять автора? Меня радует одно: что Попов тоже это понимает и переживает вместе со мной, хотя уверяет, что все будет в порядке. Будем надеяться. Самое главное — нужно начало побед.
Москва опалённая... Днём спокойно. Но принесены плохие известия: нашими войсками оставлены Кировоград и Первомайск. Противник вгрызается в луку Днепра и подходит к Днепропетровску, Днепродзержинску, Днепрогэсу, Запорожью. Пора подниматься костям затопленной Запорожской Сечи. «Пепел Клааса стучит в моем сердце». Горит родная земля моих предков — Украина. Делается страшное, невиданное из всех историй моей Родины. Иноземец врывается в сердце России. После этого прошло более столетия. Тень Наполеона кажется бледным призраком, удавленником в сравнении с мрачной тенью Гитлера.
Читаю «Преступление и наказание». Мечется Раскольников, убивший какую-то старуху, а тут дивизии проходят в противогазах поля сражений. На метр наворочены неубранные трупы людей. Раскольников бледен и неубедителен.
16 АВГУСТА 1941 г. Пришли Катаев, потом Фадеев и Баталов. На груди Катаева-орден Ленина. Фадеев цинично заявил, с хохотом, свойственным ему: «Поскольку я пью в этой комнате, следовательно, мне не пришлось тебя выселять. А сколько я потратил сил и энергии, чтобы тебя выселить. Ты даже, говорят, заболел». Я поблагодарил его.
Москва опалённая... Ночью был воздушный бой и много стрельбы. Приходилось выходить во двор, смотреть, не упала ли бомба с термитом.
До Москвы не допустили, хотя Гитлер разбрасывал листовки, где указывал, что будет бомбить Москву с 15-го на 16-е, и предлагал выехать женщинам и детям в прифронтовую полосу. В листовках писал, что сын Сталина Яков Джугашвили сдался немцам. Это не подтверждается действительностью. Яков Джугашвили дрался до последнего патрона. Что с ним-пока неизвестно. Сражались на фронте сын Чапаева и сын Пархоменко.
