Текст статьи
17 АВГУСТА 1941 г. Сегодня первый публичный спектакль. Смотрит Военная академия им. Фрунзе, ПУР и красноармейцы. Немного волнуюсь. Вижу много еще непорядков. По-прежнему уныло плох художник Шифрин, по-прежнему Дрозд8 несовременен и глуп, по-прежнему ходит тюфяк Насонов9, играющий Трояна, командира королевской эскадрильи.
После первого акта хотелось позорно тикать. Даже Васильев, играющий Привалова, вышел похожий на джек-лондоновского героя, способного к убийству и пистолетной дуэли. Второй акт... от сердца отлегло. Вытащили средние актёры. Опять вытаскивают не генералы, а незаметные, серые герои. Такова ирония судьбы России. Такова особенность нашего сопротивления, русского сопротивления чужой бесподобной организации.
ПУРу спектакль понравился. Поздравляли. Выходили, кланялись на сцену. Целовался с Поповым. С Пильдоном почему-то не поцеловался. Поцелуюсь, когда подтянут Муратова и выгонят этого дурака, играющего Трояна. Говорил с Мариной Расковой. Она разговаривала со скромной улыбкой знаменитости. Рядом с ней сидел небольшого роста человек, вероятно муж, назвавшийся Макаровым. Раскова сделала совершенно справедливые и точные замечания. Вероятно, женщина не глупая. Была одета она в скромное пёстрое платье, туфли с носками, прямой пробор темно-каштановых волос. Выпили пива, разошлись. Рука в пожатии у Расковой твёрдая, сухая, мужественная. Такая же рука у Ванды Василевской. У той только немного пошире кость...
20 АВГУСТА 1941 г. Итак, можно будет уже подвести итоги двух месяцев нашего сражения с Германией.
Покамест мы стоим в одиночке перед ударом великолепно организованного противника, с замечательным генеральным штабом и высшим командным составом. Прекрасно разматывается пружина боевого германского механизма, направленная против нашей медлительной русской боевой катапульты. Уроки финской войны были плохо использованы. Если на финской кампании упал авторитет Ворошилова, то теперь в результате бездарных операций упал в глазах народа авторитет и Тимошенко. «Лучшие» его генералы преданы суду и, вероятно, понесли должную кару, в армию вновь назначены комиссары, а третий маршал — Будённый — сразу сдал почти всю Украину.
Немцы очень мобильны и стратегически мыслящи. Направив удар по Киеву и заставив здесь сконцентрироваться около двух миллионов армии, Гитлер ударил по правому флангу, стремительно докатившись до Днепра. В течение нескольких дней сдана огромная жизненная территория. Вероятно, скоро падёт Днепропетровск. Взорваны верфи Николаева, уничтожены или брошены огромные запасы армейского вооружения, снаряжения и продовольствия, собранного у Николаева и Днепра. Немцы отбросили ту нашу армию, которая должна была разлиться по Балканам. Будённый позорно сдал огромную территорию Украины. Да не падёт позор этого возмутительного отступления на русского воина! Сталин слишком далеко в тылу, и проволока его руководства не могла предотвратить южного разгрома. Что будет дальше? Неизвестно. Даже нельзя ставить прогнозы, ибо мы воюем поправочным коэффициентом всякого военного потенциала: мужество, патриотизм, партизанские действия, рукопашный русский бой и т. п., но не самим военным потенциалом современной войны. Судьбы родины вручены в не весьма умелые руки. Народ, конечно, победит, но жаль этой беспримерно прекрасной крови моего мужественного народа-борца. Велика, и обильна, и беспорядочна... Скоро, вероятно, развернётся сражение за пролив. Вот-вот загорится Кавказ. Крепнет ли в боях и мужает ли новый Суворов?
21 АВГУСТА 1941 г. Вчера Тима прислал два письма. В одно вложен его дневник-слова, полные великого чувства и трагедии. Тима, этот настоящий сын великой и многострадальной Украины, сейчас сражается с ожесточением. Он вошёл в Золотые ворота после сдачи западных областей, Винницы, Житомирщины и вспоминал Богдана Хмельницкого, прошедшего через эти ворота после победоносного сражения под Желтыми Водами. «Опять передо мной дедуган мой Киев, — пишет он, — и сыновьи слезы текут по моим щекам, покрытым копотью и пороховым дымом, дедуган Киев, Владимирская горка, Крещатик, родной Днипро и укрепления и окопы, прорезавшие, как морщины, мой родной Киев, который должен принять на себя штурм танковых колонн германцев...»
Тимко, этот мирный человек, сражается за родную землю, и она горит, павшая жертвой нашей военной неорганизованности и слабости. Горят прекрасные поля, горят хижины, улетают птицы, над Украиной носятся черные стаи бомбардировщиков, носятся почти безнаказанно. Мы оказались слабее в воздухе, мы оказались слабее на земле. Этого не простят нам великие мужи, поставившие на ноги Россию. В могилах поднимаются, как видения «Страшной мести», отец отечества Петр Великий, Потёмкин, Суворов, Румянцев-победитель Кагула, Кутузов, Богдан, Сирко, Богун, Сагайдачный, Багратион, Нахимов, Корнилов... Поднимаются даже те, кто был сражён в силу своих убогих политических знаний, но сильной любви к отчизне: Лавр Корнилов, Неженцев, Марков, Брусилов, Алексеев, Чернецов, Каледин. Они смотрят на нас: «вы взяли силой у нас власть из рук — побеждайте. Мы привыкли видеть, что мы ошиблись и большевики-спасители Отечества русских. Побеждайте! Но если вы не победите, почему уничтожили нас, почему не посторонились?»
Идут страшные бои. Такие бои, которых никогда ещё не знала военная история. Ворошилов за три дня боев сдал всю Эстонию, Кингисепп, подпустил немцев до Новгорода. Конечно, он не Александр Невский, но так позорно отдать столько территории! Будённый стремительно сдаёт Украину. Немцы уже пять раз бомбардировали Ростов. А там, вероятно, и Мариуполь, и Новороссийск, и Таганрог. Немцы идут на Кавказ.
Настало время, когда единственным спасителем мог бы явиться Бог, но мы атеисты. Он, вероятно, перешёл на службу к Гитлеру и сопутствует ему в его военных походах. Что может спасти Россию? Настоящий военный и умный муж. Вся надежда на Сталина. Он наш бог сегодня, и с него в основном и целом будет спрошено и за поражения и воздана слава за победы. Мы вручили ему свои жизни и мозги. Мы же фактически отстранены от вершения судеб Родины, наши мозги отключены от главного и включены во второстепенное. Мы дураки и беспартийные и вынуждены с наивностью кролика ждать...
Замечания к истории войны...
22 августа я слушал доклад представителя ЦК ВКП(б) и члена ЦК тов. Фадеева А. А. Вот основные тезисы его доклада об итогах двухмесячной кампании.
1. Отступление проводится по плану Сталина. Отступление не стихийно.
2. Москвы, Петрограда и Киева сдавать не будем.
3. Мы могли бы наступать. Стоят большие армии-резервы.
4. Ведётся борьба на истощение Германии. Если бы начали наступать, то мы бы износили наши резервы и попали в руки Германии обескровленными. Теперь мы сдаём территории, но спасаем резервы, которые у нас неистощимы.
5. Война будет длительная, мы готовимся к длительной войне, которая будет смертельна для Германии. «Мы заставим их есть ремни своих мундиров».
6. С территорий, занятых немцами, исключая западные области, мы вывезли все, что сумели вывезти, взорвали, сожгли. Гитлеровцы обдирают скудные запасы крестьян, находящиеся у них в индивидуальном пользовании, и этим возбуждают ненависть населения. Растёт партизанское движение.
7. Мы обязательно победим. На помощь союзников рассчитывать нечего.
8. Враг силен, и много ещё будет жертв. Бороться нужно всем, никто не должен оставаться в стороне.
9. В отношении к народу Германии... Рабочие и крестьяне, несущие на себе коричневую чуму Гитлера, наши враги. Их нужно уничтожить. Не должно быть социального принципа и гуманизма по отношению к этим зверям — будь они тысячу раз рабочие и крестьяне.
В части писателей:
1. Уехавшие без ведома организации писателей — дезертиры и трусы. Они будут окружены позором как граждане и как писатели. (Посмотрим после войны! Они-то и согнут нас обратно в козий рог.)
2. Стариков и больных можно эвакуировать. Презрения не будет.
3. Писатели-бойцы. Много на фронтах, в ополчении, в газетах и т. п. Назвать всех писателей из-за нескольких шкурников прохвостами — демагогия.
4. Пусть не боятся писатели. Мы — высший наркомат, и если нужно будет вывозить, то вывезут в первую очередь. Но мы должны защищать Москву.
Выступали: крикливый Мдивани, бог ему простит, Белла Беллаш, заявивший: «Поскольку я решил умереть на этой земле, защищая ее, прошу не считать меня иностранцем». Выступал Маршак с обращением к ленинградцам.
НОЧЬ ПОД 23 АВГУСТА 1941 г. Приходил Панфёров. Он очень болен. Даже во время войны его схватила в тиски наша партийная машина. Исключён из партии, глупо, по недоразумению, снова возвратилась болезнь к нему, покраснели веки и возле бровей. Почернел, похудел, осунулся. Читал нам пьесу. Оказывается, несмотря ни на что, работал. Панфёров стал молчалив, неразговорчив, ничего не комментирует. Таким же неразговорчивым стал и Ильенков. Постепенно все прячут языки в карман. Или наступает время суровой озабоченности. Но когда один со своими мыслями, да ещё в лесу, да ещё под стрельбой, да ещё без света, поневоле хочется поговорить с кем-нибудь — и о чем? Только о стране, только о будущем, только о войне. С какой радостью принимаются всякие хорошие вести. Люди расцветают от хорошего. Людям все время нужно показывать пряник, а мы показываем кнут и синий язык удавленника.
24 АВГУСТА 1941 г. Вчера состоялся общественный просмотр «Крылатого племени». Публики было много. Как и водится, братья-писатели не пришли, даже те, которые обещали и клялись. Не явился и сам представитель российской словесности Фадеев. А 22 августа призывал к поддержке патриотических пьес наших писателей, призывал к окружению работающих писателей соответствующей общественной помощью и т. п.
Пьесу приняли хорошо и без собратьев по перу.
Актёры играли значительно лучше, был подъем в театре. Меня поздравляли все, и даже представитель Комитета по делам искусств — персонаж из Гефсиманского сада — Солодовников. А сколько он потратил желчи и усилий, чтобы не допустить её до постановки! Не удалось. Теперь противно на него смотреть. Но возможно, он ещё лягнёт меня, не без этого, конечно...
В общем, кончилась ещё одна моя работа, и я испытываю извечное чувство грусти после разлуки. Надо приниматься работать снова...
Приехал Шолохов, он едет на фронт, чтобы лично убедиться, в чем же дело, почему мы отходим и несём воинские поражения. Фадеев оглашал его слова об отношении казачества (даже зажиточной части) к войне с Германией: «У нас был плохой отец, советская власть, мы плохое видели от него, но это отец, и отчима в дом пускать не хотим».
...Сегодня идёт дождь весь день. За окнами хлюпает и хлюпает. У нас Серёжа Шабанов. Его мы привезли из комгоспиталя. Там очень плохо.
В госпиталь прибывает много раненых. Много психически расстроенных, особенно из пехоты и артиллерии. Лётчики обычно сгорают при падении, их в госпитале мало; те, которые на излечении, — с ампутированными руками, с обожжёнными головами. Следы воздушных пожаров. Настроение раненых бодрое, но все ругают высших командиров и говорят, что они просрали первый этап борьбы с Германией. Были и предательства, вроде Павлова, снявшего за три дня перед войной все пушки с танков для полигонного обстрела. Раненые говорят о нашей отвратительной организации и лишних отсюда жертвах. Инициатива же младших скована проволокой в тылу и глупостью наших генералов по истреблению коньяка.
26 АВГУСТА 1941 г. Новое сообщение. Вчера наши и английские войска перешли границу Ирана. Наконец-то стали действовать как настоящие мужчины. Теперь надо оккупировать Турцию и вливаться на Балканы.
Вероятно, скоро разгорится война на Дальнем Востоке. Видно по всему. Трясутся Скандинавия и Швейцария. Подтянуты войска к Португалии. Неужели опять промажут наши горе-союзники англичане? Не знаешь, кого только любить. То меня убеждали, что Гитлер сволочь, то начали кричать, что враги хотят поссорить Россию с Германией и мы связаны узами совместно пролитой крови, то приказали кричать «людоед Гитлер», то убеждали, что англичане сволочи и загребают жар чужими руками, то англичане друзья и никакого жара не загребают... Ну, я понимаю, но ведь очень трудно перестроить народ, ведь была дезориентирована даже армия. Поэтому и расстрелян, может быть, Павлов?
Сегодня сообщение о сдаче Новгорода. Таким образом, германское верховное командование отрезало Ленинград от Москвы и по грунтовой дороге, и по шоссе, и по железной, очевидно. Идет окружение питерской группы. Там, правда, великий стратег Ворошилов. Можно быть спокойным... Но сердце разрывается на куски. Родная страна, родная Россия горит и обугливается. Сдают области за областями. Когда же будет отомщена кровь павших?
...Шолохов, Фадеев и Петров поехали на фронт. К Панфёрову заезжал Ставский. У него жена военный шофёр, и они вместе разъезжают по фронтам.
28 АВГУСТА 1941 г. Вчера ночью была активная стрельба зенитных орудий. Дача тряслась. Слышали гул пролетающих самолётов. Сегодня в газете не было никакого сообщения о налёте.
Дождь идёт весь день, промозгло и сыро. Слякотно и от сегодняшних ценителей искусств вроде некоего гражданина Юзовского. Откуда он, ценитель русского искусства? Откуда? Менторский тон.
— Ваша пьеса мне не понравилась, Привалов не дан в характере, нужно было бы пьесу делать из Антошкина. Чтобы он свершил героический поступок и умер...
— Значит, сделать Антошу Рыбкина? — спрашиваю я.
— Что это? Я не знаю...
— Вам бы нужно знать, товарищ критик, — отвечаю я с кипением в сердце, — это такая халтурная кино-новеллка из наших дней.
Я борюсь за Родину, за свою Родину. Я хочу вынести на сцену переживания наших прекрасных людей-борцов, а мне мешают. Ходят эстеты, убийцы Маяковского и других, и брюзжат, и плюют своей противной слюной. Искусство войны должно быть священно и пламенно. Нельзя продолжать делать из него торговлю гуталином и патокой...
Потому и не могу приниматься за новую пьесу о русских партизанах.
Вчера был в госпитале у Анатолия Софронова. Бедный Анатолий, переживший все ужасы отхода на западном направлении, побывавший и под бомбами «юнкерсов», и под пулемётным огнём «мессершмиттов», попал в автомобильную катастрофу при возвращении из Москвы под Смоленск и сломал себе плечо. Ранение очень сильное. Он лежит восьмой день после операции, заключённый в гипс и распорки, которые здесь называют «мессершмитт». Настроение бодрое. Очень обрадовался посещению. Он хороший парень, Анатолий. Рассказывал о фронте. Сказал, что суеверен и потому не ведёт дневник. Но вообще-то, что он видел, никогда не исчезнет из его памяти. Говорил об отступлении армии, о том, как все время они жили в лесу, на земле, в болотах, в холодные белорусские ночи.
Вспоминали с Анатолием Ялту. Ведь всего в прошлом году мы проводили вместе с ним время в Ялте. Сидели на лавочке под кипарисами, шутили над влюблённостью Тарсиса, плавали в Черном море, грелись на солнце. Я читал ему намётки «Крылатого племени», которая тогда называлась «Королевской эскадрильей»... И вот теперь это большое плечо мужчины сломано, в лице Софронова появилось уже солдатское выражение. Возле него лежат наши солдаты и лейтенанты, раненные в разных боях. Один из лейтенантов был в окружении 22 дня и еле выбрался вместе с дивизией. Анатолий жадно расспрашивает о положении на фронтах, о настроениях народа, о новостях в нашем писательском мире. Повторил ему доклад Фадеева — что я могу сказать больше? Это успокоило его. Хочет проехать домой в Ростов. Как близко мы теперь ощущаем значение семьи. Как близко и родно! Как быстро все бойцы родины истосковались по семье, по родному очагу.
30 АВГУСТА 1941 г. Сегодня мы выступаем в авиачасти. Поехали с Лебедевым-Кумачом и бригадой актёров ЦТКА. Встретили хорошо. Я говорил о великой героике гражданской войны, о трудностях борьбы сейчас, о нашей победе. Я посмотрел на эти ждущие писательского слова молодые лица бойцов, сержантов и лейтенантов, на лица моего вооружённого народа, и мне захотелось утешить их. Я утешал их, и в словах моих много было от античного проповедника... от проповедника первого христианства. Люди слушали меня, верили мне, и я предсказывал им тяжёлую, но обязательно победу.
Вчера опубликовали сообщение о сдаче Днепропетровска. Но Днепропетровск сдан уже неделю назад. Кривой Рог взят парашютным пехотно-танковым десантом в пятнадцать тысяч человек. Мы не успели оттуда ничего вывезти и взорвать, Днепрогэс взорван. Снова хлынул скованный Днепр, и освободилась от воды осквернённая Запорожская Сечь...
31 АВГУСТА 1941 г. Тучи сгущаются все больше и больше. Под прямую бомбёжку взяты наши центральные, недоступные области, вроде Харьковской, Орловской, Курской, Рязанской, Черниговской и т.д. Немцы идут по южным, протоптанным фельдмаршалом Эйхгорном дорогам. И мне кажется, тогда было больше сопротивления, тогда немцы шли несколько медленнее. Надо прямо сказать, что судьбы Родины сейчас висят на волоске. Тревога ощущается все больше и больше. Бои идут на подступах к Ленинграду, дерётся упорно и мужественно народное ополчение. Рабочие многострадального Питера идут исправлять ошибки маршалов... идут от Нарвской и Московской застав.
Горят плодородные степи Украины. Льётся кровь русских солдат. Снова против грозной техники иноземцев идёт в атаку штыконосная пехота, напихав в карманы изодранных боями шинелей бутылки с горючей жидкостью. Дерутся как мавры и абиссинцы. А сколько строили заводов, а сколько было слез, а сколько хлеба было отнято у голодных детей под флагом настоящей обороны, жертв во имя безусловной победы.
Ворошилов говорил на съезде партии (13.3.39 г.): «Наша армия стоит зорким часовым на рубежах, отделяющих социалистический мир от мира угнетения, насилия и капиталистического варварства. Она всегда в любой момент готова ринуться в бой против всякого врага, который посмеет коснуться священной земли советского государства. (Бурные аплодисменты!) Порукой тому, что враг будет накоротке смят и уничтожен, служит политическое и моральное единство нашей Красной армии со всем советским народом».
Прошло неполных два года. Как может теперь маршал Ворошилов смотреть в глаза народу и командовать войсками? Зачем было заверять народ и партию? Ведь это была неправда. Зачем же лгать? Ворошилов на этом же заседании съезда заявил, что наши истребители и бомбардировщики по скоростям перевалили 500 км в час (Бурные аплодисменты! Возгласы: ура! Да здравствует товарищ Сталин! Да здравствует товарищ Ворошилов! Да здравствует Красная Авиация! Ура! Зал стоя устраивает овацию вождю народов товарищу Сталину.), а высотность за 14-15 километров (аплодисменты.).
Это была ложь. Только во время войны в июле 1941 г. была выпущена первая машина Петлякова, дающая скорость в 540 километров при бомбардировочных полётах. Тогда не было тех скоростей в нашей авиации, которые обнародовал Ворошилов, не было и тех потолков, о которых он сказал. Это была неправда. Это было бахвальство...
Сейчас мы вынуждены расплачиваться за это бахвальство.
«Малой кровью на чужой территории»-военная доктрина Ворошилова. При первых ударах германской армии полетели все доктрины и слова нашего любимого маршала. В чем же дело? Когда будет взыскано за поражения и кровь отважных сынов моей Родины?
3 СЕНТЯБРЯ 1941 г. Пока нет воздушных налётов на Москву. Вчера вместе с опубликованием рецензии на «Крылатое племя» в «Правде» сообщили о налёте советских самолётов на Берлин, Данциг, Кёнигсберг и Мемель. Ожидали ответного визита на Москву. Но ничего не было. Вероятно, занята авиация на фронте. Бои идут по всему фронту, и пока неизвестно, что делается с переправами через Днепр, что делается на подступах к Ленинграду. Хотя сообщение на Ленинград прервано уже больше десяти дней...
Немцы пользуются следующей тактикой при налётах на Москву и секретные объекты: первый самолёт зажигает пожар, а остальные сбрасывают бомбы по пожарищу. В районе одного из стратегических объектов и аэродромов под Москвой, которым очень интересовались немцы, наши при пролёте первого самолёта зажгли огромный пожар из нефти, пакли и т.п. в пятнадцати километрах от объекта. Последующие эшелоны пробомбили пожарище и улетели.
4 СЕНТЯБРЯ 1941 г. Бои идут по всему фронту. Кажется, начинается какое-то наступление на западном направлении, но оно настолько неуверенное и неширокое, что не производит впечатления.
Сегодня мы везли в Переделкино Леонида Леонова. Он несколько успокоился, но все же очень страдает.
— Почему вы страдаете? — спрашиваю я.
— Нет основания для оптимизма.
— Скоро будет перелом на фронте, Леонид Максимович.
— Вы в это верите?
— Верю, — отвечаю я, — иначе незачем было и жить дальше. Тогда должно погибнуть государство. А что мы, если погибнет государство?..
Молчит. На лице дума. Я замечаю, он отпускает усы. Пока они редки, черны и щетинисты, и Леонов похож на «иностранца изо Львова». Такие ходили по направлению к базару, зацепив под мышку при накинутом пиджаке какое-либо барахло или пластинки Вертинского.
— Вам хорошо, — говорит он после раздумья. — Вас двое. С вами жена, но я... Мои в Чистополе: жена, дети.
На коленях его письмо, написанное крупным почерком. Я хочу его развеселить. Я знаю, что жена пишет ему о грусти, о тяжести в предчувствии зимы, о том, что Чистополь на шесть месяцев отрезает от мира после того, как становятся реки, о том, что нужно закупить дрова, нет примуса, нет настоящей пищи.
— Я найду вам девушку, Леонид Максимович, — шучу я.
— Нет, — он грустно улыбается, — я привык к благородному отношению к своей семье. Жена моя перенесла со мной все, и самое главное, самое плохое. Мы начинали с ней, имея ковёр, — он посмотрел на мой ковёр на полу, — четверть этого, кровать, и больше ничего. Все приходило потом, все добывали вместе, богатели. Что она видела? Ничего. Чем её отблагодарила судьба? Я ордена зарабатывал, имя, славу, а она в это время видела только меня, чтобы ухаживать за мной, детей, чтобы ухаживать за ними, и т. д. Она заслужила, чтобы её любить. Мы очень плохо зачастую относимся к своим жёнам.
Собрались садиться в машину. Разговор происходил в квартире. Он сказал мне:
— Сейчас видел газету области немцев Поволжья. Там опубликовано какое-то постановление, где говорится, что поскольку среди немцев Поволжья обнаружены десятки тысяч диверсантов, готовых помогать Гитлеру, решено их выселить с предоставлением соответствующих переселенческих льгот. Выселить всех немцев Поволжья...
Вернулись Шолохов и Фадеев. Они были всего три дня на фронте. Сейчас Шолохов в «Национале». Так, конечно, можно воевать. Интересно, какие выводы он сделал из своей поездки по фронту?
Мне тоже хочется поехать на фронт. Но смущает пневматоракс и новые, слабые еще пока, но приступы ишиаса. Если свалюсь в первые же дни там, будет нехорошо.
5 СЕНТЯБРЯ 1941 г. Дождь льёт и льёт весь день. Сегодня ждал Пильдона и Бояджиева. Хотели работать над новой пьесой. Не приехали. Очевидно, бумажные — боялись раскиснуть. Работал сам над пьесой. Название условное: «Время звенеть мечами». Хочется сделать пьесу о партизанском народном движении, о великом русском духе, о вольных сынах поруганной Украины. Не знаю, что получится. Ведь сейчас гораздо проще писать Афиногеновым, людям с холодным сердцем.
13 СЕНТЯБРЯ 1941 г. Надо ехать в зенитный полк писать очерк о комиссаре полка т. Белове. За мной приходит машина. Едем по Волоколамскому шоссе. По пути снова грузовики, рации, кавалерия, прошло несколько тяжелых пушек на тракторной тяге. Оказывается, все шоссе вокруг Москвы дышат войной.
Меня принимает комиссар полка Белов. Рассказывает свою биографию. Человек всю жизнь работал на городском строительстве. Он бетонщик-строитель. Москва создавалась на его глазах. Он помнит развороченные булыжные мостовые первых лет становления советской власти. Белов начал заливать первый метр асфальта. Теперь он не допускает врага разрушить труды рук своих. Белов белокур. Он белорус. Сутуловат, когда идёт, и ты смотришь на его покачивающиеся плечи. Он работяга тяжёлого, каторжного труда. Он суров и подтянут. Он командир и комиссар.
Мы едем в расположение тяжёлых зенитных батарей. Они тянутся на коротких дистанциях друг от друга, опоясывая известный участок Москвы, свёрток с шоссе. Полевая дорога. Из кустов выходит часовой. Свисток. Быстро бежит дежурный. Он запыхался и, отдавая рапорт, никак не может отдышаться. Белый воротник, очевидно не пришитый, выпирает сзади, винтовка со штыком в руках. Он ведёт нас прямо к батарее. Пушки, приникшие к земле, видно с ходу. Пушки, и больше ничего. Когда на них надевают маскосети, их, очевидно, совершенно не видно. Одно орудие подняло вверх свой тонкий хобот. Очевидно, дежурное.
К нам быстро бежит лейтенант, придерживая противогаз. Отдаёт рапорт. Тоже крепкий человек. Он работал мастером на заводе и технологом. Был на Дальнем [Востоке], получил звание лейтенанта запаса, призван в 1940 году, теперь командует батареей. На батарее порядок. Орудия стоят в ямах, окружённых погребками со снарядными ящиками и блиндажами-укрытиями. Нарядно в блиндажах, электросвет, тепло, сухо. Командный пункт тоже врыт в землю, стоят приборы, дежурит лейтенант с биноклем. Он все время смотрит в небо. Так на всех орудиях. В земле большие казармы, кухня, столовая, снарядные погребки, овощехранилище. Когда заходишь под землю в это тёплое, светлое помещение, никогда не поверишь, что наверху земля и ты спустился вглубь. Конечно, от прямого попадания фугасной бомбы не укроешься, но от осколков, взрывной волны, зажигательных и т.п. неприятностей такие подземные помещения вполне предохраняют. Лейтенант горд за свою батарею, хвалится. Ведь они редко видят посторонних. Правда, недавно были англичане, бывают концерты. Но в основном все работают не покладая рук. И когда нет тревог, облагораживают свою трудовую жизнь. Возле батареи уже рвались фугаски. Двое награждены за героизм. Личный состав из 70-80 человек. Наполовину рабочие и крестьяне. В большинстве москвичи.
Едем на вторую батарею. Если эта находится в лощине, то вторая на холме, господствующем над большим участком местности. Здесь между орудиями и подземными жилищами проведены ходы сообщений. Мы идём по длинным, узким лабиринтам высотой примерно в два метра. Но я все же пригибаюсь. Бока ходов сообщений обшиты фанерой, но не везде, иногда просто мелкий бревник. Сухо. Сверху рубероид, а потом земля. Таким образом, весь холм изрыт, но по тревоге бойцы появляются из закрытых ходов сообщения, так что сосредоточение на огневой позиции идет скрытно. Эту батарею уже присвечивали ракетами, ракеты расстреливал младший сержант-пулемётчик счетверённого пулемёта т. Намазов. Рябой, маленький, но, видимо, боевой армянин. У командира батареи в плече застряла пуля, батарею обстреливал пикирующий «Ю-88».
Сообщили мне, что орудия могут бить прямой наводкой и по танкам. Но дай бог, чтобы танки сюда не дошли, и начальная скорость в 800 с лишним метров в секунду была не использована по наземным целям.
Уже в темноте возвращаюсь в Москву.
