ПЕРО НА ПРОДАЖУ?

Текст статьи

Перо на продажу... В дискуссиях о положении и роли журналистики, развернувшихся довольно широко, бросаются в глаза, прежде всего, два парадокса. Первый. Журналисты, говорят, стали продажными. Имеется в виду, что более продажными, что ли, чем были прежде. И называют причину, причём не просто как объяснение, а как оправдание этого: средства массовой информации оказались в основном в руках частных владельцев. Продажность в таких условиях стала, мол, неизбежной. Идёшь наниматься на работу в какое-нибудь «средство» — сразу и продаёшься некоему хозяину, принимаешь обязательство беспрекословно выполнять его волю: кто платит деньги, тот заказывает музыку. Эту точку зрения не раз отстаивал, в частности, Сергей Доренко. Примерно то же мне довелось услышать и от Егора Яковлева, да и ещё от многих — в разных вариациях, с разными акцентами. Возникает вопрос: а вот в том самом «раньше», когда все СМИ подчинялись одному центру, когда редакционные планы и отчёты утверждались в партийных инстанциях, а многие статьи посылали туда на согласование, когда вмешательство в работу телевидения и прессы было повседневным, тогда как? Тогда, при едином хозяине, журналисты не были продажными, а теперь, при многих владельцах и именно поэтому, стали?.. Не парадокс?
Второй. Да, журналистику называют второй древнейшей профессией. Но теперь ведь есть у неё и другой общественный статус, нередко слышишь другое образное определение: «четвертая власть». Раньше никто и не заикнулся бы о таком. Ведь все красивые слова, все величания, о которых шла речь выше, недвусмысленно отводили средствам массовой информации роль слуги. Даже роль как бы неодушевлённого инструмента в руках партии — «оружие»! А теперь-то она, пресса, они, телевидение и радио, вся журналистика — кто? Власть, по определению в той или иной форме господствующая над людьми, либо даже уже и не наёмная служанка, а вроде как продажная девка?.. Не парадокс? Размышляя над всем этим, прихожу к выводу: противоречивые, казалось бы, посылки и определения в обоих случаях не так уж и несовместимы. Напротив, те и другие содержат часть истины. И хочется сказать, как сказал тот ребе из анекдота двум спорщикам, сторонникам разных точек зрения: и ты прав, сын мой, и ты прав... Только третьему, усмотревшему в этом противоречие, придётся ответить иначе: а вот ты не прав!

Перо на продажу... Когда я смотрел телепередачу, в которой известные журналисты нового (в сравнении с моим) поколения спорили, неизбежна ли ныне для них продажность, я завидовал той возможности открыто выражать своё мнение, критиковать и оспаривать, которой они теперь обладают. Но вдруг поймал себя на мысли: а ведь мы, те, кто работал в пору жёсткого партийного контроля над прессой, были свободнее, чем наши более молодые коллеги сейчас, и мы не считали себя продажными. Несмотря на то, что сознавали ту несвободу, в которой приходилось действовать. Несмотря на то, что постоянно ощущали партийную грубую опеку. Несмотря на то, что нам лепили выговора и даже изгоняли порой с работы в 24 часа, как это было со мной в «Советской России» в 1965 году. Мы противостояли несвободе, давившей извне не только нас, и, быть может, понятнее будет сказать, что внутренне чувствовали себя свободными, видели для себя возможность выбора и делали этот выбор. То есть, я имею в виду не абстрактный тезис, что осознавший свою несвободу уже стал более свободным или совершил шаг к свободе. Речь о реальной практике.
Тут нужны две оговорки. Во-первых, когда я говорю «мы», имею в виду, конечно, не всех, а определенный, но довольно широкий круг людей, дороживших общественным статусом журналиста, высоко ценивших миссию журналистики, веривших в её особое предназначение. Во-вторых, в разные времена наше положение и поведение не были одинаковыми. А мы пережили, я бы сказал, несколько эпох.
Перо на продажу... Мы пережили эпоху сталинского абсолютизма, причём восточного типа. Это была неограниченная власть одного высшего партийного иерарха, опирающаяся на беспредел «опричнины» — КГБ. Газетчики в ту пору, подписав очередной номер и зная, что экземпляр его пошёл на читку в КГБ, приезжали домой и какое-то время ждали, не постучат ли в дверь. А утром снова шли на работу — прославлять этот строй... Моё поколение, не буду говорить о других, просто люди, которых знал, с которыми работал, в ту пору безгранично верили в официальную теорию, в торжество коммунистических идеалов, в собственную сопричастность великому делу. Потому и не ощущали несвободы. Верили и в то, что, поступая в соответствии с высшими всенародными интересами, будучи честными перед партией и народом, хорошо аргументируя свою позицию, даже если она отличалась от чьей-то иной, мы сами неуязвимы, в любой ситуации непременно добьёмся правды и справедливости... Это была слепая вера, внушённая нам вера, и мы очень медленно открывали это для себя...
Мы пережили хрущёвскую «оттепель», пору надежд, а по сути — переходный период от абсолютизма к господству «нового класса». Журналисты стали учиться тогда говорить своим голосом, а вместе с тем и эзоповским языком. Он постепенно становился основным средством общения прессы и общества, то есть мы уже имели свои взгляды на жизнь, на все происходящее, взгляды, отличные от официальных, но как бы принимали, считая неизбежностью, и осваивали сложившиеся правила игры, изобретали способы маневрирования в предложенных обстоятельствах. Со всех сторон ещё жало, но уже не так, как в сталинские времена. Мы сознавали нарастание свободы и сами чувствовали себя даже более свободными, чем было на самом деле. Образно говоря, знали, что на красный свет ехать нельзя, но уж на жёлтый стремились проскочить непременно.
Мы пережили брежневскую эпоху господства «нового класса». Это определение правящего слоя кажется мне, при всей неопределённости эпитета «новый» и понятия «класс», все же более удачным, чем модное ныне «номенклатура». Она была и при Сталине, но отнюдь не правила... Именно в пору Брежнева сложилось коллективное господство партийных феодалов, которые были всесильны в своих республиканских и областных вотчинах, сидели там по 10-15 лет, а в центре тоже определяли и состав властных структур, и их политику. Журналистика в ту пору, очень уже разнородная, частью маркёрская, частью лакейски услужливая, частью диссидентская, говорила сдавленным голосом и тем же эзоповским языком, но обходить «препоны и рогатки» партийной цензуры умела уже совсем неплохо.
Перо на продажу... Мы пережили перестройку, гласность... Но это особый разговор...
Что позволило нам в послесталинскую пору, не столь уже жестокую, но все же непростую для прессы, по-прежнему подконтрольной партии, чувствовать себя, как я говорил уже, свободными, и почему в голову не приходила мысль о собственной продажности? Даже если мы и пользовались в какой-то мере так называемыми привилегиями? Назову это приверженностью цели, а может быть даже — привычным словом — идейностью. Если в первые послеинститутские годы к нам полностью относилось библейское «не ведают, что творят» (я написал об этом в своей книге «Опасная профессия», посвящённой журналистике), то теперь мы знали, чего хотим. Для меня и моих друзей — Лисичкина, Черниченко, Стреляного, Лациса, Ярмолюк и других — это было связано с пропагандой рыночных идей. Мы хотели, скажем так, «другого социализма», совершенно отличного от окружавшей нас реальности, а по сути — добивались именно рынка и демократии. Считаю, что наше поколение сыграло очень важную роль в подготовке общества к жизненно необходимым переменам.
Перо на продажу... Нас можно упрекнуть: то и дело ссылались в статьях на партийные решения. Да, если надо было протащить в печать некую актуальную мысль, помочь реализации некой назревшей идеи, мы готовы были не только использовать специально подобранные цитатки из «классиков марксизма», но и ссылаться на того же Брежнева, на постановления ЦК, вовсе не считая это уступкой ортодоксам и ретроградам, не говоря уже о чем-то вроде продажности. Ведь главным было донести до читателя свою мысль, некую прогрессивную, с нашей точки зрения, идею. И, как кто-то хорошо подметил, чем новее и необычнее была идея, тем больше она нуждалась в опоре на общепринятое, а в нашем случае, как мы говорили, в «подкладывании соломки». Помню, как некие деятели из ЦК КПСС написали на нас кляузу в Секретариат ЦК и, упрекая «Правду» в отступлении от линии партии, в ходе доказательств этого по невежеству разгромили всех классиков марксизма, а заодно и Леонида Ильича, которых мы удачно, в логике собственных размышлений, цитировали, не ставя кавычек. Конечно, мы этой промашкой критиков охотно воспользовались... А бывало, что специально «организовывали» статью кого-либо из знакомых секретарей обкомов, членов ЦК, убеждали его вставить в текст некий важный пассаж и потом многократно ссылались на него в своих материалах, публиковавшихся в той же «Правде» или в «Новом мире». Что делать: таковы были условия, в которые нас ставили, приходилось вертеться, обходя те самые «препоны и рогатки»...
Повторюсь в том, что считаю главным: мы знали, чего хотели, чего добивались, поэтому и чувствовали себя свободными, потому и не могла прийти в голову мысль о продажности даже при некоторых допустимых компромиссах. Думаю, что тому же Егору Яковлеву в пору редактирования им «Журналиста» или «Московских новостей» ничего подобного тоже не мыслилось.
Перо на продажу... Что же случилось сейчас, коль столько разговоров о продажности? Что изменилось в объективных условиях деятельности журналистов и главное ли это в изменениях их поведения? На второй вопрос отвечу сразу и определенно: не главное!
Может быть, журналистам стало за что продаваться. Криминалисты говорят: тяжких преступлений теперь больше потому, что доходы, скажем, наркодельцов и киллеров стали сопоставимы со смертельным риском. Деньги журналистам порой предлагаются и побольше, чем киллерам... А вот идейность в дефиците. Взрыв в этой сфере был столь мощным, что привёл к почти полной её аннигиляции, не просто к утрате иллюзорных идеалов, а к смещению или исчезновению всех ориентиров, всех точек отсчёта, даже элементарных нравственных критериев. Не у всех. Но уважаемый мною телекритик Ирина Петровская утверждает, что «выросло целое поколение журналистов, готовых за определенную и весьма солидную мзду выполнить любое задание «партии». И прежде, конечно, были такие, готовые на все ради карьеры, но замечание Петровской небезосновательно. Стойкость убеждений сильно порасшаталась, да и просто они у многих не успели сформироваться, и над всем возобладал примитивный прагматизм.
Рассуждение о прошлом и настоящем я все же резюмировал бы так: не в формах собственности дело. Все в человеке, в понимании журналистом своей профессии, её миссии, в степени его гражданственности, отношении к собственной репутации. Нет неизбежности в расцвете продажности, если даже в чем-то изменились условия нашей деятельности. Если есть несвобода, если нарастает профессиональная безнравственность, беспринципность, утрата брезгливости, то все это началось и происходит в человеке. Не могу признать оправдание журналистом своей податливости давлением обстоятельств — исцелился сам!
Конечно, немыслимо игнорировать ещё один аспект проблемы: нецивилизованность владельцев СМИ. Наш капитал ещё не осознал многих простых вещей, в том числе и той, что ему невыгодно пытаться командовать прессой и телевидением, тем более открыто и грубо демонстрировать их зависимость. Невыгодно просто лезть в наши профессиональные дела, действовать в духе большевистских традиций. Но, видно, они крепко въелись... Должно пройти время. Оно пройдёт быстрее, если эту проблему по-настоящему осознают сами журналисты.
Перо на продажу... Разрешение второго парадокса тесно связано с пониманием первого, а вместе с тем позволяет взглянуть на дело в несколько ином ракурсе.
Да, пресса, телевидение, радио — это власть, но совершенно особого рода: это власть над умами людей. Она воздействует на общество, на его системы управления опосредованно, той атмосферой, тем информационным полем, которые её усилиями формируются. Пользуясь своими специфическими средствами, она, однако, свергает и назначает правительства, министров, способствует возникновению и преодолению общественных кризисов, она, несомненно, сыграла роль, может быть, решающую в прекращении чеченской бойни... Власть! Но от чьего имени? Всего общества? Государства? Частных интересов?
Здесь легко допустить упрощения, требуя проявления в каждом действии журналиста исключительно общественного интереса, осуждая его, если он выступает от имени интереса частного, то есть «продаётся». Скажем, журналист ведёт расследование и разоблачает некие махинации некоего лица, действуя по заданию и в интересах его конкурента, противоборствующей группировки... Едва ли это предосудительно, если расследование объективно, не искажает фактов, не содержит подтасовок. Ведь нормальное демократическое общество так и самоорганизуется, чтобы частный корыстный интерес оборачивался на пользу обществу, двигал его развитие. Да и можно ли понять, в чем состоит общественный интерес, если не происходит столкновения частных интересов?.. Эти истины известны давно, только мы как-то не привыкли, не научились применять их к журналистике, и потому, в частности, упрощаем или даже драматизируем проблему продажности. И все же, все же... Есть какие-то грани, переход которых делает нашу профессию опасной для общества. Мы говорим обычно, что это опасная профессия, имея в виду риск самих журналистов. И в самом деле, только в России десятки их ежегодно погибают во время вооружённых конфликтов, от рук террористов, наёмных убийц. Но ведь она становится опасной для всех граждан, для всего социума, если СМИ создают ложную картину действительности, если информирование населения превращается в манипуляцию массовым сознанием в интересах какой-то группы людей. Об этом тоже давно сказано, и сказано много, общества развитых стран выработали и некоторые средства противодействия таким процессам. Но, может быть, в наших условиях необходимо и ещё одно...
Перо на продажу... Профессию журналиста порой сравнивают с профессией врача: врач лечит человека, журналист способствует оздоровлению общества. Это особенно наглядно проявилось в движении макрекеров в США, нечто похожее было и у нас... Не позаимствовать ли нечто из опыта врачей, а именно то, что, вступая на свою профессиональную ниву, они принимают особую клятву — клятву Гиппократа, которая определяет нравственные, этические нормы их профессионального поведения, и обязуются их строго выполнять. Быть может, нечто подобное нужно и журналистам? Как раз сейчас, когда проблема продажности, непорядочности в нашей сфере деятельности стала так остро... Едва ли что даст? Идеализм? Разумеется, и в среде медиков не все строго выполняют ту клятву, но ведь никто не считает её лишней! Может быть, мы вообще, слишком полагаясь на разные административные установления, привычно ищем решение проблемы в этой сфере и недооцениваем силу общественного договора граждан и личностного фактора?